Неточные совпадения
Вспомнишь, бывало, о Карле Иваныче и его горькой участи — единственном человеке, которого я знал несчастливым, — и так жалко станет, так полюбишь его, что слезы потекут из глаз, и думаешь: «Дай бог ему счастия, дай мне возможность
помочь ему, облегчить его
горе; я всем готов для него пожертвовать».
— Так вот как! — промолвил он странно спокойным голосом. — Нигилизм всему
горю помочь должен, и вы, вы наши избавители и герои. Но за что же вы других-то, хоть бы тех же обличителей, честите? Не так же ли вы болтаете, как и все?
— Вы — все про это, эх вы! Как же вы не понимаете, что от этого и
горе — оттого, что заманиваем друг друга в семью, в родню, в толпу? Ни церкви, ни партии — не
помогут вам…
Он с боязнью задумывался, достанет ли у ней воли и сил… и торопливо
помогал ей покорять себе скорее жизнь, выработать запас мужества на битву с жизнью, — теперь именно, пока они оба молоды и сильны, пока жизнь щадила их или удары ее не казались тяжелы, пока
горе тонуло в любви.
— Как же я могу
помочь, когда не знаю ни твоего
горя, ни опасности? Откройся мне, и тогда простой анализ чужого ума разъяснит тебе твои сомнения, удалит, может быть, затруднения, выведет на дорогу… Иногда довольно взглянуть ясно и трезво на свое положение, и уже от одного сознания становится легче. Ты сама не можешь: дай мне взглянуть со стороны. Ты знаешь, два ума лучше одного…
— Не
поможет ли лучше меня бабушка? Откройся ей, Вера; она женщина, и твое
горе, может быть, знакомо ей…
Кучера, несмотря на водку, решительно объявили, что день чересчур жарок и дальше ехать кругом всей
горы нет возможности. Что с ними делать: браниться? — не
поможет. Заводить процесс за десять шиллингов — выиграешь только десять шиллингов, а кругом Льва все-таки не поедешь. Мы велели той же дорогой ехать домой.
Я нанял двух якутов сопровождать меня по
горе и
помогать подниматься.
Подъезжаете ли вы к глубокому и вязкому болоту, якут соскакивает с лошади, уходит выше колена в грязь и ведет вашу лошадь — где суше; едете ли лесом, он — впереди, устраняет от вас сучья; при подъеме на крутую
гору опоясывает вас кушаком и
помогает идти; где очень дурно, глубоко, скользко — он останавливается.
«Вино-то и
помогает: без него устали бы», — отвечали они и, вероятно на основании этой гигиены, через полчаса остановились на
горе у другого виноградника и другой лавочки и опять выпили.
«Ах да, я тут пропустил, а не хотел пропускать, я это место люблю: это Кана Галилейская, первое чудо… Ах, это чудо, ах, это милое чудо! Не
горе, а радость людскую посетил Христос, в первый раз сотворяя чудо, радости людской
помог… „Кто любит людей, тот и радость их любит…“ Это повторял покойник поминутно, это одна из главнейших мыслей его была… Без радости жить нельзя, говорит Митя… Да, Митя… Все, что истинно и прекрасно, всегда полно всепрощения — это опять-таки он говорил…»
— С
горя! Ну,
помог бы ему, коли сердце в тебе такое ретивое, а не сидел бы с пьяным человеком в кабаках сам. Что он красно говорит — вишь невидаль какая!
Наблюдая все это, я
горел негодованием. Но что могли сделать мы вшестером, находясь среди хорошо вооруженных людей? Я обещал
помочь удэгейцам тотчас, как только возвращусь в Хабаровск.
— Мы выжигали, да ничего не
помогает. Комары-то из воды выходят. Что им огонь! Летом трава сырая, не
горит.
Как он сочувствует всему, что требует сочувствия, хочет
помогать всему, что требует помощи; как он уверен, что счастье для людей возможно, что оно должно быть, что злоба и
горе не вечно, что быстро идет к нам новая, светлая жизнь.
Поднялся ветер. В одну минуту пламя обхватило весь дом. Красный дым вился над кровлею. Стекла затрещали, сыпались, пылающие бревна стали падать, раздался жалобный вопль и крики: «
Горим,
помогите,
помогите». — «Как не так», — сказал Архип, с злобной улыбкой взирающий на пожар. «Архипушка, — говорила ему Егоровна, — спаси их, окаянных, бог тебя наградит».
Ребенок этот был одарен необыкновенными способностями; вечная тишина вокруг него, сосредоточивая его живой, порывистый характер, славно
помогала его развитию и вместе с тем изощряла необычайно пластическую наблюдательность: глазенки его
горели умом и вниманием; пяти лет он умел дразнить намеренно карикатурно всех приходивших к нам с таким комическим тактом, что нельзя было не смеяться.
А тут еще
помогал банк, закрывая кредит пошатнувшимся фирмам и увеличивая ссуды тем, которые и без этой помощи шли в
гору.
Вахрушка не сказал главного: Михей Зотыч сам отправил его в Суслон, потому что ждал какого-то раскольничьего старца, а Вахрушка, пожалуй, еще табачище свой запалит. Старику все это казалось обидным, и он с
горя отправился к попу Макару, благо
помочь подвернулась. В самый раз дело подошло: и попадье подсобить и водочки с помочанами выпить. Конечно, неприятно было встречаться с писарем, но ничего не поделаешь. Все равно от писаря никуда не уйдешь. Уж он на дне морском сыщет.
— Амбар, соседи, отстаивайте! Перекинется огонь на амбар, на сеновал, — наше всё дотла
сгорит и ваше займется! Рубите крышу, сено — в сад! Григорий, сверху бросай, что ты на землю-то мечешь! Яков, не суетись, давай топоры людям, лопаты! Батюшки-соседи, беритесь дружней, — бог вам на
помочь.
Такими-то рассуждениями старался
помочь Лаврецкий своему
горю, но оно было велико и сильно; и сама, выжившая не столько из ума, сколько изо всякого чувства, Апраксея покачала головой и печально проводила его глазами, когда он сел в тарантас, чтобы ехать в город. Лошади скакали; он сидел неподвижно и прямо и неподвижно глядел вперед на дорогу.
— Молчать! — завизжал неистовый старик и даже привскочил на месте. — Я все знаю!.. Родной брат на Самосадке смутьянит, а ты ему
помогаешь… Может, и мочеган ты не подучал переселяться?.. Знаю, все знаю… в порошок изотру… всех законопачу в
гору, а тебя первым… вышибу дурь из головы… Ежели мочегане уйдут, кто у тебя на фабрике будет работать? Ты подумал об этом… ты… ты…
Переезд с Самосадки совершился очень быстро, — Петр Елисеич ужасно торопился, точно боялся, что эта новая должность убежит от него. Устраиваться в Крутяше
помогали Ефим Андреич и Таисья. Нюрочка здесь в первый раз познакомилась с Парасковьей Ивановной и каждый день уходила к ней. Старушка с первого раза привязалась к девочке, как к родной. Раз Ефим Андреич, вернувшись с рудника, нашел жену в слезах. Она открыла свое тайное
горе только после усиленных просьб.
Что ты думаешь теперь делать? Останешься ли в деревне, или переедешь в Петербург? Тебе надобно соединиться где-нибудь с Марьей Васильевной — вместе вам будет легче: одиночество каждому из вас томительно. Бог
поможет вам помириться с
горем и даст силы исполнить обязанности к детям, оставшимся на вашем попечении.
…Дверь открыта. Увидим, что выкинет наше мудреноедворянство. Все-таки лучше, что из-за кулис дело вышло на сцену. Авось бог
поможет снять это
горе с нескольких мильонов наших земляков. Аминь. [Речь идет о робких шагах Александра II на пути к отмене рабства крестьян.]
Нельзя ли Степану Михайловичу
помочь нам в этом
горе. В самом деле такое положение совершенно уничтожит нашего несчастного Гаврилу Марковича.
— В чем? А вот в слабоязычии, в болтовне, в неумении скрыть от света своего
горя и во всяком отсутствии желания
помочь ему, исправить свою жизнь, сделать ее сносною и себе, и мужу.
— Откроем приют для угнетенных; сплотимся, дружно
поможем общими силами частному
горю и защитим личность от семьи и общества. Сильный поработает за бессильного: желудки не будут пугать, так и головы смелее станут. Дело простое.
Молодая, еще очень хорошенькая женщина и очень нежная мать, Констанция Помада с
горем видела, что на мужа ни ей, ни сыну надеяться нечего, сообразила, что слезами здесь ничему не
поможешь, а жалобами еще того менее, и стала изобретать себе профессию.
—
Горе людское, неправда человеческая — вот что! Проклят человек, который спокойно смотрит на все, что происходит вокруг нас в наше время. Надо
помогать, а не сидеть сложа руки. Настает грозный час кровавого расчета.
— Что ж делать! — сказала она, выслушав первый раз отчаянный рассказ Женни. — Береги отца, вот все, что ты можешь сделать, а
горем уж ничему не
поможешь.
Чаю в харчевне нельзя было достать, но и тут
помог нам хозяин: под
горою, недалеко от нас, жил знакомый ему купец; он пошел к нему с Евсеичем, и через час мы уже пили чай с калачами, который был и приятен, и весьма полезен всем нам; но ужинать никто из нас не хотел, и мы очень рано улеглись кое-как по лавкам на сухом сене.
Наконец,
помогая друг другу, мы торопливо взобрались на
гору из последнего обрыва. Солнце начинало склоняться к закату. Косые лучи мягко золотили зеленую мураву старого кладбища, играли на покосившихся крестах, переливались в уцелевших окнах часовни. Было тихо, веяло спокойствием и глубоким миром брошенного кладбища. Здесь уже мы не видели ни черепов, ни голеней, ни гробов. Зеленая свежая трава ровным, слегка склонявшимся к городу пологом любовно скрывала в своих объятиях ужас и безобразие смерти.
Но самое неожиданное обстоятельство
помогло мне в моем
горе.
Во-первых, я постоянно страшусь, что вот-вот кому-нибудь недостанет холодного и что даже самые взоры и распорядительность хозяйки не
помогут этому
горю, потому что одною распорядительностью никого накормить нельзя; во-вторых, я вижу очень ясно, что Марья Ивановна (так называется хозяйка дома) каждый мой лишний глоток считает личным для себя оскорблением; в-третьих, мне кажется, что, в благодарность за вышеозначенный лишний глоток, Марья Ивановна чего-то ждет от меня, хоть бы, например, того, что я, преисполнившись яств, вдруг сделаю предложение ее Sevigne, которая безобразием превосходит всякое описание, а потому менее всех подает надежду когда-нибудь достигнуть тех счастливых островов, где царствует Гименей.
Я считаю излишним описывать радостный переполох, который это известие произвело в нашей маленькой колонии. Но для меня лично к этой радости примешивалась и частичка
горя, потому что на другой же день и Блохины и Старосмысловы уехали обратно в Россию. И я опять остался один на один с мучительною думою: кого-то еще пошлет бог, кто
поможет мне размыкать одиночество среди этой битком набитой людьми пустыни…
Рассказав Сергею Степанычу о своей женитьбе, о всех горях своих семейных, он перешел и к общественному
горю, каковым считал явление убийцы и каторжника Тулузова на горизонте величия, и просил
помочь ему во всех сих делах.
И вдруг денщики рассказали мне, что господа офицеры затеяли с маленькой закройщицей обидную и злую игру: они почти ежедневно, то один, то другой, передают ей записки, в которых пишут о любви к ней, о своих страданиях, о ее красоте. Она отвечает им, просит оставить ее в покое, сожалеет, что причинила
горе, просит бога, чтобы он
помог им разлюбить ее. Получив такую записку, офицеры читают ее все вместе, смеются над женщиной и вместе же составляют письмо к ней от лица кого-либо одного.
— Позабудут, — твердил он, — непременно все они его позабудут! — И эта мысль занимала его неотвязно, и он сильнейшим образом задумывался, как бы этому
горю помочь.
Я ему ответил, что все это кажется мне весьма справедливым и что у нас найдется даже много лиц, которые не поверили бы ему, если бы его семейство оставалось в
горах, а не у нас в качестве залога; что я сделаю все возможное для сбора на наших границах пленных и что, не имея права, по нашим уставам, дать ему денег для выкупа в прибавку к тем, которые он достанет сам, я, может быть, найду другие средства
помочь ему.
— Уж я на вас, как на каменную
гору, надеюсь, — сказала Варвара, —
помогите мне, голубушка Марья Осиповна.
— Им, венгерцам-то? — удивлённо воскликнул солдат. — Чудак, чай — война! Мы же и подожгли их, а ты —
помочь! Мы в него стреляли, в этого, который
горел…
— Не знаю. Может быть, даже — нет. В этом-то и
горе. Я должна ждать. С меня довольно сознания непричастности, если уж я не могу иначе
помочь себе.
— Будь же со мной откровенна, Олеся. Не знаю, смогу ли я тебе
помочь, но, может быть, хоть совет какой-нибудь дам… Ну, наконец, просто тебе легче станет, когда поделишься
горем.
— Ничего, милушка, потерпи, — отвечала Татьяна Власьевна. — В самом-то деле, ведь у нас не золотые
горы, — где взять-то для всех?.. По своей силе
помогаем, а всех не ублаготворишь. Царь богаче нас, да и тот всем не
поможет…
— Я с первого раза заметил, что у вас есть какое-то
горе, а теперь знаю его и могу вам
помочь, если вы хотите.
Это в диалектическом отношении был очень ловкий приступ, и Татьяне Власьевне стоило только сказать, что, мол, «Пелагея Миневна, вашему
горю и
помочь можно: сын на возрасте, жените — и заменушку в дом приведете…». Но важеватая старуха, конечно, ничего подобного не высказала, потому что это было неприлично, — с какой стати она сама стала бы навязываться Пазухиным?..
Да вы всё шутите,
помочь нельзя ли
горю?
Я всё вам расскажу...
— И, светик мой! да как же тебе сегодня не быть нарядною? Авось бог
поможет нам вниз сойти. Ведь у батюшки твоего сегодня пир
горой: какой-то большой польский пан будет.